Неточные совпадения
Вы говорили: «люби, страсть прекрасна!» — задыхаясь от волнения, говорила она и
порывалась у него
из рук, — вспомните… и дайте мне еще одну такую минуту, один вечер…
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но
из груди ее
рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой
руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
Что-то горело в сердце Алеши, что-то наполнило его вдруг до боли, слезы восторга
рвались из души его… Он простер
руки, вскрикнул и проснулся…
Когда Полуянов выходил
из каюты, он видел, как Галактион шел по палубе, а Харитина о чем-то умоляла его и крепко держала за
руку. Потом Галактион
рванулся от нее и бросился в воду. Отчаянный женский крик покрыл все.
Павел пожал плечами и ушел в свою комнату; Клеопатра Петровна, оставшись одна, сидела довольно долго, не двигаясь с места. Лицо ее приняло обычное могильное выражение: темное и страшное предчувствие говорило ей, что на Павла ей нельзя было возлагать много надежд, и что он, как пойманный орел, все сильней и сильней начинает
рваться у ней
из рук, чтобы вспорхнуть и улететь от нее.
Я плюнул ему в лицо и изо всей силы ударил его по щеке. Он хотел было броситься на меня, но, увидав, что нас двое, пустился бежать, схватив сначала со стола свою пачку с деньгами. Да, он сделал это; я сам видел. Я бросил ему вдогонку скалкой, которую схватил в кухне, на столе… Вбежав опять в комнату, я увидел, что доктор удерживал Наташу, которая билась и
рвалась у него
из рук, как в припадке. Долго мы не могли успокоить ее; наконец нам удалось уложить ее в постель; она была как в горячечном бреду.
Ей было больно и обидно, а он больно мял ее груди, сопел и дышал ей в лицо, горячо и влажно. Она попробовала вывернуться
из его
рук,
рванулась в сторону.
— Подлец, подлец, изверг! — и с этим в лицо мне плюнул и ребенка бросил, а уже только эту барыньку увлекает, а она в отчаянии прежалобно вопит и, насильно влекома, за ним хотя следует, но глаза и
руки сюда ко мне и к дите простирает… и вот вижу я и чувствую, как она, точно живая, пополам
рвется, половина к нему, половина к дитяти… А в эту самую минуту от города, вдруг вижу, бегит мой барин, у которого я служу, и уже в
руках пистолет, и он все стреляет
из того пистолета да кричит...
Если, например, мода требовала распашных фраков, так его фрак распахивался до того, что походил на распростертые птичьи крылья; если носили откидные воротники, так он заказывал себе такой воротник, что в своем фраке он похож был на пойманного сзади мошенника, который
рвется вон
из рук.
Бизюкина бросила
из рук линейку, которою размахивала, уча детей песне, и быстро
рванулась в залу.
Как почтмейстерша ни останавливала их и словами и знаками, они все-таки не понимали и
рвались, но зато Термосесов понял все в совершенстве; письмо было в
руках хозяйки, теперь его надо было взять только
из ее
рук и тем ее самое взять в
руки.
Степь да небо. И мнет зеленую траву полудикий сын этой же степи, конь калмыцкий. Он только что взят
из табуна и седлался всего в третий раз… Дрожит, боится, мечется в стороны,
рвется вперед и тянет своей мохнатой шеей повод, так тянет, что моя привычная
рука устала и по временам чувствуется боль…
Молодой человек побледнел как смерть,
рванулся из всей силы и, оставив в
руке купца лоскут своего сюртука, ударился бежать.
Дорогою все она
рвалась, и ее рассыльный вез, привязавши к телеге, а у дверей знакомой избы уперлась
руками в притолки, вырвалась
из рук и убежала.
Постромки и шлеи
порвались, а Мартын Петрович так и не выпустил
из рук схваченного им колеса — хотя кровь брызнула у него из-под ногтей.
Катерина Львовна вскрикнула; но голоса ее не было слышно из-под свиты, окутывающей ее голову. Она
рванулась, но тоже без успеха: на плечах ее сидел здоровый арестант и крепко держал ее
руки.
Сергей сел на хозяина, придавил обе его
руки коленами и хотел перехватить под
руками Катерины Львовны за горло, но в это же мгновение сам отчаянно вскрикнул. При виде своего обидчика кровавая месть приподняла в Зиновии Борисыче все последние его силы: он страшно
рванулся, выдернул из-под Сергеевых колен свои придавленные
руки и, вцепившись ими в черные кудри Сергея, как зверь закусил зубами его горло. Но это было ненадолго: Зиновий Борисыч тотчас же тяжело застонал и уронил голову.
Повергнутый сильным толчком на землю, Буланин почувствовал, как чье-то колено с силою уперлось в его шею. Он пробовал освободиться, но то же самое колено втиснуло его рот и нос в чей-то мягкий живот, в то время как на его спине барахтались еще десятки
рук и ног. Недостаток воздуха вдруг придал Буланину припадочную силу. Ударив кулаком в лицо одного соседа и схватившись за волосы другого, он
рванулся и выскочил
из кучи.
Радуясь предстоящему бегу, Изумруд
рванулся было вперед, но, сдержанный сильными
руками, поднялся лишь немного на задних ногах, встряхнул шеей и широкой, редкой рысью выбежал
из ворот на ипподром.
Он отчаянно
рванулся всем телом, вырвался
из рук сторожей, и его нагое тело покатилось по каменным плитам.
И больного связали. Он лежал, одетый в сумасшедшую рубаху, на своей постели, крепко привязанный широкими полосами холста к железным перекладинам кровати. Но бешенство движений не уменьшилось, а скорее возросло. В течение многих часов он упорно силился освободиться от своих пут. Наконец однажды, сильно
рванувшись, он разорвал одну
из повязок, освободил ноги и, выскользнув из-под других, начал со связанными
руками расхаживать по комнате, выкрикивая дикие, непонятные речи.
Ему удалось схватиться
руками за ветки куста, торчавшего
из воды. Лодка стала, вся содрогаясь и
порываясь вперед. Вода бежала вдоль ее бортов слева и справа с гневным рокотом. Теперь видим стал правый берег. Снег лежал на нем, белея слабо и плоско, как бумага в темноте. Но фельдшер знал местность. Этот берег представлял собою огромное болото, непроходимое даже летом.
«Что ты, что ты, дядя Буран! — говорю ему. — Нешто живому человеку могилу роют? Мы тебя на амурскую сторону свезем, там на
руках понесем… Бог с тобой». — «Нет уж, братец, — отвечает старик, — против своей судьбы не пойдешь, а уж мне судьба лежать на этом острову, видно. Так пусть уж… чуяло сердце… Вот всю-то жизнь, почитай, все
из Сибири в Расею
рвался, а теперь хоть бы на сибирской земле помереть, а не на этом острову проклятом…»
Обгорелые фигурки слов и чисел
из черепа,
как дети
из горящего здания.
Так страх
схватиться за небо
высил
горящие
руки «Лузитании».
Трясущимся людям
в квартирное тихо
стоглазое зарево
рвется с пристани.
Крик последний, —
ты хоть
о том, что горю, в столетия выстони!
Сусанна Ивановна томилась по своему Малгоржану и все
порывалась лететь к нему и за ним хоть на край света; дети забыты, заброшены, занеряшены и неумыты; хозяйство ползет врознь, всякое дело
из рук валится; за столом в горло кусок нейдет, вся домашняя прислуга с толку сбилась и в барских комнатах ходит как одурелая…
— Вы думаете, выдерут? Не бойсь, не посмеют!.. В карцер разве, а это — нет! Пустите меня, публика требует! —
порывался тот, стараясь выскользнуть
из рук Лубянского.
Но сегодня этот, так сильно любимый мною запах, почти неприятен… Он кружит голову, дурманит мысль… Какой-то туман застилает глаза. Неодолимая сонливость сковывает меня всю. А боль в
руке все сильнее и сильнее. Я уже не пытаюсь сдерживать стонов, они
рвутся из груди один за другим… Голова клонится на шелковые мутаки тахты. Отец, Люда, Михако и Маро — все расплываются в моих глазах, и я теряю сознание…
На берегу, рыдая,
рвалась в воду баронесса Софья Петровна
из рук охватившего ее крепко Вальтера.
Игорь не договорил. Грянул выстрел. За ним другой, третий… И, странное дело, не он, Игорь Корелин, a молоденький венгерский гусар грохнулся на землю, выронив
из рук револьвер. Загремели, затрещали следом за первым и вторым и… другие выстрелы… Защелкали своим своеобразным щелканьем винтовки… Гусары
рванулись куда-то в темноту и в тот же миг отпрянули с ужасом назад, крича во все горло...
Иван Иванович торжествовал. От бурного ликования, от ненависти, от злобы он как будто терял мгновениями сознание и захлебывался словами. Он то смеялся, то начинал обиженно плакать, то визгливо вскрикивал что-то непонятное и все
порывался ударить Василия, которого держали за
руки драгуны. Постепенно
из криков, ругательств и плача выделились визгливые слова...
Попадья билась головой,
порывалась куда-то бежать и рвала на себе платье. И так сильна была в охватившем ее безумии, что не могли с нею справиться о. Василий и Настя, и пришлось звать кухарку и работника. Вчетвером они осилили ее, связали полотенцами
руки и ноги и положили на кровать, и остался с нею один о. Василий. Он неподвижно стоял у кровати и смотрел, как судорожно изгибалось и корчилось тело и слезы текли из-под закрытых век. Охрипшим от крику голосом она молила...